В воскресенье утром прибежала к Оленевым знакомая, говорит: «На улице слышно, как Шура кричит — очень его мучают...» Не могла ходить Феодосия Павловна, но тут не пошла — побежала. Просит: «Отпустите его, он еще маленький». Немец смотрит на нее и смеется.
"День в день 80 лет назад". Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали. И те, затаённые обиды, запертые в пыльных шкафах на западе, передаются с генами потомкам. Теперь они ищут реванша сегодня...
Легко судить о том, что было с позиции прошедшего времени, всё кажется ясным, легко и отчётливо разбираются просчёты, но как видит это время корреспондент здесь и сейчас - сегодня представляется удивительным. Он вкладывает живые камни строк в стену "плача", любви и ненависти - и это становится чрезвычайно актуально.
Илья Григорьевич Эренбург, писатель, поэт, переводчик, журналист, общественный деятель. Во время Великой Отечественной войны Илья Эренбург был военным корреспондентом газеты "Красная Звезда".
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 6 апреля 1943 г., вторник:
Судьба одной семьи
То, что я хочу рассказать, не выдумка писателя: это отчет о судьбе семьи Павлова, проживавшей в Гжатске и в Гжатском районе. Я не прибавил от себя ничего: рядом с человеческой трагедией воображение молчит. Это не рассказ, а протокол. Это обвинительный акт Германии. Это крик человеческого сердца: смерть преступникам, совершившим столь страшные злодеяния.
+++
В деревне Бородулино Гжатского района умирает столетний старик Павел Иванович Павлов. Три дня, как он не ест, даже воды не пьет: ждет смерти. Немцы всё забрали, и старик не может перед смертью надеть чистую рубашку. Он увидел, как русские вернулись в Бородулино, он дотянул до этого часа. Теперь он может умереть. Он смотрит по сторонам: как выкорчеванный лес, его семья. Остался старик, и ему страшно одному.
Снег сердобольно прикрывал раны земли. Теперь снег сошел. Крутом опаленная земля. Где были сёла — трубы и головешки. Где проходили улицы Гжатска — почерневшие кирпичи, железные бруски, щебень.
Шеренгами выстроились кресты немецких кладбищ. Но нет крестов над могилами замученных немцами женщин. Не счесть убитых и угнанных в неволю. Среди бутылок из-под шампанского и консервных жестянок видишь детский башмачок или разодранную шаль — свидетелей большой драмы.
Длинную жизнь прожил Павлов. Он был ребенком, когда громыхали орудия Севастополя. Он помнит освобождение крестьян. Разве тогда он мог подумать, что через семьдесят лет увидит новых крепостников? Никогда в Бородулино не заглядывали чужеземцы. Павлов иногда бывал в Гжатске на ярмарке. Он покупал детям гостинцы и молился в Казанском соборе. Он не знает, что Казанский собор немцы взорвали. Он не знает, что на базарной площади не осталось ни одного дома. Но старику страшно: стряслось горе. Когда-то он говорил дочкам: «Семья вместе, так и душа на месте». Теперь немцы раскидали семью, и душа старика рвется прочь.
Павлов поздно женился. Ему было пятьдесят семь лет, когда у него родилась младшая дочь Лена. Давно Павлов овдовел. Но приезжали в Бородулино дочки, внучата, правнуки. Старик глядел на детвору и вспоминал давние годы, проказы на речке, посиделки, зеленую весну Смоленщины. Умирая, он думает: где его семья?
Старшей дочери Феодосии Павловне сейчас должно быть пятьдесят три года. Жива ли она? Давно, еще до революции, Феся повстречалась с Кузьмой Ивановичем Оленевым. Поженились. Отвоевал Оленев, вернулся домой в Гжатск. Он был скромным человеком — пастухом, пас городское стадо. В 1918 году ему дали маленький домик на окраине города. Это место называется Ленинградской мызой. Кухонька, а за ней комната. Жили Оленевы бедно, но чисто. Самовар всегда блестел, уютно тикали ходики, на стенах висели школьные аттестаты детей и фотографии в рамках. У Оленевых было четверо детей. Малограмотный пастух говорил: «Пусть учатся пострелы...»
Вот кончил десятилетку старший — Ваня. Торжественно Оленев говорил: «Мой-то — киномеханик». А Феодосия Павловна написала отцу в Бородулино: «Ваня теперь в кинотеатре». Старик никогда не видал кино, но одобрял внука: «Значит доучился...»
Женился Ваня. Невесту нашел он в селе Мишино, привез в Гжатск. Жили хорошо. Пошли дети, да как пошли — вот уж пятый в пеленках. Иван Кузьмич был на военной службе, и война его застала далеко от Гжатска. А жена с пятью детьми уехала к матери в Мишино.
Второй сын Миша был шофером. Он катал пастуха в машине. Отец говорил: "«Хорошо, только слитком скоро...». В Карманове Миша познакомился со своей суженой. Вскоре справили свадьбу. Когда напали немцы, сыну Михаила было два года. Михаил Кузьмич ушел на войну. Немцы подходили к Гжатску. Жена Миши взяла ребенка и пошла на восток. Шли по дороге тысячи людей, шли молча — о чем тут говорить? А ребенок плакал... Что стало с молодой женщиной? Дошла ли она или ее убили немцы? Никто не знает о ее судьбе.
Третий сын Шура был общим любимцем. К началу войны ему было пятнадцать лет. Он должен был перейти в седьмой класс. Учился он замечательно — считался первым в школе. Учительница Мария Ивановна говорила Феодосии Павловне: «Ваш Шура будет изобретателем». Ростом Шура не вышел, был маленький, веснущатый, с чубом и острыми пытливыми глазами. Все мастерил что-то — то сидит с лупой, то чертит машину.
На год моложе Шуры была сестренка Лида, рослая, крепкая, красивая.
Так жили Оленевы, и дед в Бородулине радовался: вот ведь какие внуки, а правнуки внуков переплюнут...
В ветреный осенний день на улицах Гжатска показались солдаты в серо-зеленых шинелях. Два немца пришли в комнату Оленевых, легли на кровать и закричали: «Матка, яйки!..»
Много волнений пережили до этого дня Оленевы. От Вани были письма, а Миша пропал. Проходили через Гжатск наши, рассказали Оленевым, что возле Ельни Михаил вез командира, и попали они в кольцо. «Может, они прорвались с партизанами?» — утешала себя Феодосия Павловна. А Кузьма Иванович молчал..
Потеряли Мишу. Жена его ушла с ребенком, и Оленевы не знали, что с ней. Жена Вани и дети в Мишине, но туда не проехать, не пройти — немцы никого не выпускают из города. Что со стариком в Бородулине? А здесь еще немцы в доме, буянят, требуют: то молока им достань, то постирай, то самовар поставь.
Простыл Кузьма Иванович и не мог поправиться, сильно кашлял. А Феодосия Павловна давно хворала, острым ревматизмом, не могла ходить. Но немцы кричали: «Шнель!» — и Феодосия Павловна торопилась — боялась за детей.
Чуяло ее сердце: в субботу пришли и увели Шуру. Она рыдала, а Шура говорил: «Мама, не убивайся...». Старый Оленев пошел в полицию, стоит, кланяется: «Отпустите мальчика». Вышел офицер, говорит через переводчика: «Ты, дед, иди к себе. Мы это дело рассмотрим — причастен ли твой сын к партизанам или не причастен...» В воскресенье утром прибежала к Оленевым знакомая, говорит: «На улице слышно, как Шура кричит — очень его мучают...» Не могла ходить Феодосия Павловна, но тут не пошла — побежала. Просит: «Отпустите его, он еще маленький». Немец смотрит на нее и смеется.
У Шуры нашли «улики»: карманную лампочку с запасной батареей, карту Германии; вырванную из атласа, и фотографии братьев в военной форме. Его взяли вместе с соседом, молодым педагогом Дешиным. Они дружили: Шура был развит не по годам. Немцы секли Дешина и Шуру. На улице было слышно, как мальчик кричал: «Звери!..»
В понедельник, чуть рассвело, старый Оленев стоял у входа в полицию. Долго он ждал. Наконец, офицер вышел в сени. Переводчик прочитал по бумажке: «Петр Дешин и Александр Оленев расстреляны за связь с партизанами». Офицер кивал головой и улыбался. Оленев хотел что-то сказать, но не смог. Он молча стоял. Немцы его выкинули на улицу.
Остались Оленевы с дочкой Лидой. Девочка работала на парниках. Феодосия Павловна говорила: «Боюсь, Лиду угонят...» Пережили суровую зиму. Настала весна. Немцы радовались, пили шнапс и кричали старой Феодосии Павловне: «Матка, танцуй!..» А двадцать пятого мая пришли полицейские и увезли Оленевых на станцию. «Куда везете?» — опрашивал шестидесятилетний Кузьма Иванович. «Сначала в Барановичи, а там посмотрим». Феодосия Павловна вздыхала: «Не доеду я, и муж не доедет». Немцы спокойно отвечали: «Ничего, если умрете, дочка будет работать». Посадили в телятник и повезли на запад.
На вокзале Феодосия Павловна плача говорила своей сестре: «Лена, уморят нас в Германии. Ты, когда вернутся русские, расскажи про Шуру, скажи, как Шуру замучали...»
Елена Павловна сидит передо мной и рассказывает о горе сестры. Она рассказывает и о своем горе. Елена Павловна на десять лет моложе Феодосии Павловны. Девчонкой она приехала в Гжатск к старшей сестре. Познакомилась с рабочим Сергеем Дмитриевичем Дмитриевым. Вышла замуж, жили неплохо. Был у них единственный сын — Витя.
Перед войной Сергей Дмитриевич заболел тяжелой желудочной болезнью. За один год из сорокалетнего крепкого мужчины он превратился в инвалида. Витя говорил: «Я теперь работник...»
Сначала немцы отобрали корову, а коровы в Гжатске были основой благополучия. Это не простые, но породистые швицские коровы, которые дают очень много молока. Жители прятали коров как умели. Только разве спрячешь животное?.. Забрали корову и у Дмитриевых.
В доме поселился фельдфебель. Я его не видал. По словам Елены Павловны, он был маленький, чернявый и злой. Как только Елена Павловна выходила из дому, фельдфебель начинал «развлекаться»: он бил по щекам больного Сергея Дмитриевича. Он бил его часами: эта «забава» немцу не приедалась. Вите было четырнадцать лет, но на вид ему нельзя было дать больше десяти. Мальчик тихо говорил матери: «Снова папку били. Хоть бы партизаны пришли!..»
Как-то вечером ворвались в дом два пьяных немца. Это были сопляки. Они стали кричать: «Матка, идем спать». Елена Павловна укоризненно сказала: «Сколько тебе лет?» Один показал по пальцам: двадцать. «И не стыдно тебе? Я старая женщина, мне сорок два года...». Немец засмеялся: «Ганц эгаль» («это неважно»). Они стали сдирать платье с Елены Павловны. Она вырвалась и полуголая выбежала на улицу. Бежала и думала: «Сейчас застрелят» — и говорила себе: «Пускай, а на позор не-пойду».
Настали грозные дни: под напором Красной Армии немцы начали отходить. Слух о том, что немцы угоняют детей, облетел город. Металась вдова Столярова. Ее муж работал на почте, его знали все. Немцы его посадили в концлагерь, там он умер от сыпняка. У Столяровых был один ребенок—тринадцатилетний мальчик. Столярова пыталась его спрятать. Она его зарыла в снег, потом испугалась, что мальчик замерзнет. Она прикрыла Витю сеном. Но пришла соседка, рассказывает: «На Московской они штыками сено тычут...» Пришли и забрали мальчика Столяровой.
Пришли на Вельскую улицу к Людмиле Качевской, забрали всех четырех детей — два мальчика были у Качевской и две девочки. Пошли дальше — у Петровой взяли сына Митю. У Беспаловой угнали дочку четырнадцати лет. У Казакина двух мальчиков — Николаю было шестнадцать лет. Юре четырнадцать.
Елена Павловна видела, как надвигается беда, и не могла ничего сделать. Она повторяла про себя: «Хоть бы наши -поспели!..» А фельдфебель собирал всё добро Дмитриевых, и на прощание утешал себя: бил по щекам больного Сергея Дмитриевича. Потом пришли солдаты и схватили Витю. Немец кричал: «Матка, прочь». Елена Павловна обнимала единственного сына, а немцы подгоняли его прикладами.
Потом немцы начали жечь дома. Они заходили в дом, выбивали стекла, обливали горючим стены, и дом вспыхивал, как спичка. Горели дома со старыми тюфяками, хранившими отпечаток человеческого тела, с дедовской мебелью, с фотографиями бабушек, внучат, родственников, друзей. Горели платья в шкапах. Горели детские игрушки. Горела жизнь. Горел за домом дом, за улицей улица.
Воздух потрясали раскаты. Это немцы взрывали большие здания. Они взорвали школу, где учились Оленевы. Они взорвали клуб, где Иван Кузьмич работал киномехаником. Они взорвали церковь с зелеными куполами, где когда-то венчалась Феодосия Павловна. Они взорвали больницу, где лечили Лиду. - Они сожгли и взорвали город.
Они жгли за деревней деревню. Они пришли в Мишино. Там жила жена Ивана Кузьмича Оленева с пятью детьми. Немцы сожгли ее дом, сожгли всё село. Женщина и дети остались в яме среди снега. Они пробовали отогреться у головешек своего дома. Потом пришла холодная ночь, и дети заплакали.
А по дорогам на запад немцы гнали рабов: юношей и девушек, подростков, двенадцатилетних детей. Отстававших немцы били плетями. Старший лейтенант Петр Петрович Казакин вошел с одним из первых отрядов в Гжатск. Он побежал к жене: «Катя!..» Потом посмотрел вокруг и всё понял: Колю и Юру немцы угнали.
Вдова Столярова работает на почте. Ее спрашивают: «Писем нет?» Ждет письма от мужа Каневская: ее муж воюет, а детей угнали немцы. Не ждет писем Столярова: ее муж умер в немецком лагере, а сына увели немцы. Если придет письмо от Ивана Кузьмича Оленева, куда его доставить? Миша пропал без вести, Шуру расстреляли, родителей и Лиду угнали в Германию. А где был дом — только мусор и зола.
В селе Бородулино умирает столетний Павлов; Старик тяжело умирает, молчит. Кажется, что он всё думает, думает: хочет понять. Где Шура? Расстреляли его немцы. А Лиду увезли и Витю угнали. Погиб Миша. Дети Ванюши остались без крова. Пропала жена Миши с сыном. Разбита семья. Разорено родное гнездо. (Илья ЭРЕНБУРГ)
Церкви в Гжатске превращены были в конюшни и склады. В Благовещенской церкви немцы устроили бойню для рогатого скота. Предтеченская церковь и Казанский собор взорваны. Колодцы в городе отравлены и заминированы.
В Сычевке из 1.030 жилых домов взорвано и сожжено 770 зданий. Сожжен музой, в котором погибло свыше 5..000 картин, среди них были полотна Репина, Левитана, Перова, Айвазовского, Коровина и других, скульптуры Антокольского, золотые, серебряные и бронзовые вещи работы мастеров ХУД, XYIII, XIX веков.
В ночь с 5 на 6 марта, накануне отступления из Сычевки, немецкие оккупанты взорвали все 7 церквей, в том числе: старинную Старообрядческую и Кладбищенскую церкви, собор и монастырь... Фашисты глумятся над религиозными чувствами русских людей. В Сычевке они разрешили открыть для богослужения кладбищенскую церковь. Верующие пришли в церковь в праздничной одежде, тогда немцы окружили церковь, вывели из нее верующих и ограбили их. В Сычевском районе из 248 деревень немецкие оккупанты сожгли дотла 137 деревень. Старинный русский город — Ржев превращен немецкими оккупантами в груду развалин. Из 5443 зданий осталось только 495 более или менее сохранившихся домов. Так, фашисты разрушили и сожгли драматический театр, кинотеатр, краеведческий музей, дворец пионеров, центральную библиотеку с 60.000 книг, 3 клуба, 22 начальных и средних школы, 21 детский сад, учительский институт, планово-экономический и сельскохозяйственный техникумы, фельдшерско-акушерскую школу, поликлинику, женскую консультацию, амбулаторию, больничный городок, баню, электростанцию и другие учреждения. Приведено в негодность железнодорожное хозяйство и подвижной состав. Оборудование промышленных предприятий вывезено в Германию. (фрагмент из отчёта Чрезвычайной Государственной Комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР)
